Александр Михайлович Покровский
ВЗГРУСТНУЛОСЬ ВАМ?

Ну, ничего. Сейчас я вас развеселю. Сейчас я вам расскажу, как я переводился с лодок. Это весело.
Помните, когда я захотел попасть в подводники, мне сказали, что нужно рыть носом и остальными частями тела, и я рыл?
Ну так вот, а теперь, через восемь с половиной лет, когда я впервые захотел уйти с корабля на большую землю, мне сказали, что мне нужно снова рыть носом и теперь они будут наблюдать и оценивать, как я рою, и в случае, если я буду рыть хорошо, тогда они будут ходатайствовать перед вышестоящим командованием...
Так что флот у нас перерыт. Народ наш роет с флота и днем и ночью с диким визгом без стыда. А такие чудаки, как я, роют дважды: сначала на флот, а потом - с флота.
Решение навсегда урыть с флота пришло ко мне как-то сразу. На параде по случаю Дня Победы. Как сейчас помню: стоим в строю, готовимся к торжественному маршу, а на трибуне стоят вожди нашего поселка. Посмотрел я на них, подумал про себя: "Саня, чистое ты существо, с кем ты служишь!" - и решил переводиться. Кстати о празднике: в праздник нас легче всего пересчитать. Это я о военных. Наших же сусликов никто еще не считал по-серьезному. А в праздник у нас все в строю. Посмотришь на страну сверху - и все в строю. Вся страна. Вот и считай. - А зачем это? - Ты сначала посчитай, а там поймешь зачем.
На следующий день после праздника было воскресенье, и командир, прямо в праздничном строю, объявил нам на завтра рабочий день, а тут как раз Зимбабве, по-моему, на днях освобождалось, ну, мы и сказали командиру:
- Товарищ командир! Да что ж это такое? В это воскресенье даже негры в Зимбабве не работают.
- Это почему?
- Освободили их... от белых колонизаторов...
- Вот черт! - сказал командир и объявил на завтра выходной.
К начальнику отдела кадров я пошел в понедельник. Я пошел и сказал ему, что со вчерашнего дня мечтаю перевестись.
- Неужели?! - обрадовался он. - И куда же это?
Я сказал, что знать "куда" я не должен. Это он должен знать "куда", а меня он должен встретить на пороге, извиниться за то, что я до сих пор капитан третьего ранга и, с благоговением, предложить мне то место, где я, приняв грушевидную форму, целых десять лет буду думать о своем воинском долге с девяти до пяти, с перерывом на обед. Целых пять дней в неделю.
- Это безумно интересно! - сказал он. - Жаль только, что вы до сих пор не знаете, как у нас переводят офицера.
- Знаю, - сказал я, - его никак не переводят.
- Верно, - сказал он, - все-то вы правильно понимаете. Неизвестно только, откуда у вас берутся такие дикие мысли: "с благоговением", "должны"... Восемь тысяч офицеров Северного флота выслужили установленные сроки службы. И все они подлежат переводу. Восемь тысяч! А вы будете восемь тысяч первым... И тут я снова начал говорить, поскольку чуть-чуть вышел из себя; я сказал этой древесной лягушке, что в его "восемь тысяч" я охотно верю и что если переводить офицеров так, как их сейчас переводят, - по одному офицеру в год, - то это восемь тысяч лет, а если переводить по одному в день - то это двадцать лет... Расстались мы холодно. Шлепнув дверью...
Конечно, лучше иметь в стране не двадцать лодок, а двести, а еще лучше - две тысячи. И чтоб они плавали, плавали, плавали в мировом океане, как клецки в бульоне. И ничего, что они по старости еле ходят. И ничего, что они ревут на весь белый свет, как раненые; их у нас столько... и мы как выйдем все, к а к заревем! - и америкосы оглохнут; уши у них отвалятся, у америкосов... обомлеют они... и в этом акустическом бардаке нас никто не отыщет, а мы подберемся к ним да как ахнем в нужный момент - и снесем все до Скалистых гор... А кстати, а чего это они у нас ревут как раненые, эти наши лодки? - А они не могут не реветь! Должны реветь, кстати потому, что их раненые делали. У нас все раненые. У нас же нормальных нет. И различаемся только степенью ранения: легкораненые и тяжело... Чем выше, тем тяжелее...
И боятся нас только потому, что мы раненые. Сильны мы своей раненой непредсказуемостью.
Непосредственностью своей. Походкой пьяного исполина...
А чтоб это подводное дерьмо еще и плавало, в нем еще и подводник внутри должен сидеть. А чем дольше он сидит, тем лучше. Так приковать его там на десять календарных лет - и пусть сидит.
И сидим... И мы же это дерьмо спасать будем голыми руками, когда оно тонуть начнет.
Единственный флот, который спасает дерьмо...Заканчивая этот этюд о дерьме, я бы вернулся к дерьму изначальному - начальнику отдела кадров. Эта тыловая, деревянная жаба перед моим его покиданием объяснила мне, что для того чтобы перевестись с флота, нужно иметь как минимум десять подводных календарных лет ("а у вас только восемь с копейками").Только после этого с тобой как-то разговаривают. Только после этого ты подаешь рапорт по команде о включении тебя в списки для перемещения. Приказ о включении в списки появляется на свет только раз в год, в декабре, а это значит, что ты служишь уже одиннадцать лет, но можно в первый же год подачи рапорта по разным причинам (улыбнулся, гад) не попасть в приказ - значит, уже двенадцать лет... и потом ты здоров, а это не основание для перевода; вот если ты болен, тогда...тогда существует специальный перечень болезней, например болезнь мозга, но чтоб получить подтверждение на такую болезнь, нужно взять пункцию спинного мозга ("а это не просто, больно это") в клинических условиях города Североморска. Да, кстати, а вы знаете, что офицер место службы не выбирает и по переводу вас могут засандалить в Магадан?..
Мне захотелось его удавить, но я еще не спросил его об академии.
В академию? Можно и в академию. Но на этот год вы уже пролетели, а на следующий придете в следующем году. Вот так!
Я посмотрел на его горло и вспомнил, что я еще не поинтересовался про адъюнктуру. Я поинтересовался. В адъюнктуру? Редко, но бывает. Так что не стоит обольщаться.
В общем, я сказал: "Живи, жаба", - и шлепнул дверью...
Три года я переводился с Северного флота. Я пытался уйти в академию, в адъюнктуру, в командиры роты и в ученые; я звонил и бегал, проходил медкомиссии и подписывал характеристики; я отправлял свои личные дела и встречал их; я переделывал представления, я печатал списки родственников, я звонил и уточнял их девичьи фамилии...
А ушел я в Северодвинск вместе с кораблем. На вечное захоронение. В Северодвинске явился в политотдел, когда наступила осень и сквозь вскрытый лодочный корпус стало прохладно жить, и спросил:
- Где мой угол, в котором буду я и моя семья?
К этому времени биологическое чудо свершилось: я женился. Год мы мыкались, а потом в нашем Клон- дайк-Сити мне дали квартиру: построена суровыми руками рудокопа-шлаковщика-воина-строителя - по стенам течет, батареи перемерзают и взрываются, как бутылки на морозе.
Но все же это была квартира. Хоть плохенькая, но своя. Конура конурой, постоянно согретая батареей в одно женское тело.
- Ну и где же мое жилье? - спросил я у зам начальника этого полит-пардон-отдела бригады кораблей.
- Видите ли, - начал этот полномочный представитель нашего светлого будущего на земле и в воздухе, - жилфонд нашей бригады рассчитан на пять, ну на семь, максимум - на десять экипажей, а вас тут - двадцатьчетыре, и потом... - и потом, - сказал он мне, - сдайте сначала там квартиру, и тогда мы начнем с вами разговаривать.
Я поехал и сдал, приехал и стал с ними разговаривать. Говорили мы год, но так и не договорились, и квартиру мне не дали; мне даже справку не дали о том, что не дали квартиру.
В последней беседе этот первый полномочный у корыта даже заявил:
- Слушайте, ну, в конце-то концов, мужчина вы или нет! Что вы все время ходите: "Хочу жену, хочу жену"? Зачем вам в Северодвинске жена? Кто сюда свою жену привозит? Ну кто? Не страдайте вы. Выйдите на улицу. У нас так все делают...
Действительно, что может быть проще: выйди ты на улицу... А на улице прямо на столбе висело объявление: "Сдается комната одинокому молодому человеку", - и кое-что от этого объявления было уже оторвано. Семьсот офицеров и мичманов, холостых постоянно и временно, сходило вечером с кораблей нашей бригады, и город впитывал их, как губка. Ни один не валялся под забором; все где-то тихо лежали и не на открытом воздухе...
Но наступило эпохальное время. Наступило время эпохального 27-го съезда, и в это время я оказался в отпуске. И, находясь в отпуске в столь историческое время, я вдруг вспомнил (просто озарение какое-то), что лучше всех на этой земле обетованной живут склочники. Я пошел и голосом своей мамы подал телеграмму съезду. Я не стал его поздравлять, я просто спросил у форума коммунистов: почему мой сын до сих пор не переведен никуда, в чем его вина, и, если вина есть, то почему на подводных лодках служат только виноватые. И форум коммунистов ответил маме, что ее сын - этот редкий природный экземпляр подводника, этот бутон благоуханный военно-морской, - скоро будет переведен в город-герой Ленинград, где постоянно оседают все герои.
- Начхим! А у вас есть справка о жилье в Ленинграде?
Так теперь в строю с удручающей периодичностью обращался ко мне мой старпом.
И я ему, с той же периодичностью, очень терпеливо и толково объяснял, что я дитя своего времени, что у меня мое только то, что на мне и с собой, и что ни один город Советского Союза, а тем более такая колыбель, как Ленинград, не может похвастаться тем, что я его почетный гражданин.
- А-а... - говорил старпом и отходил.
К тому времени все были уже извещены, что я редкая сволочь, "писатель", и что пишу я во все концы, а особенно обожаю периоды съездов, и что я перевожусь, видимо, и, видимо, навсегда. И я опять строчил на себя характеристики, представления, вставлял в них, как я отношусь к пьянству, к политике партии, как я изучаю последнее текущее наследие, как я провожу их в жизнь; потом я бежал и отправлял все это, потом оно возвращалось и снова уходило, и снова я носился с ним, носился, носился...
- Начхим! - говорил старпом время от времени. - А справку о прописке в Ленинграде ты уже достал?
Прописка - основное деловое качество офицера, его кошмар и надежда, его пробковый пояс, его бревно, его соломинка... есть у тебя прописка - и ты человек; нет? - извини...
В двадцатый раз я не выдержал и прямо в строю диалектически переложил учение Дарвина о происхож- дении птичьих видов с английского сразу же на монголо-татарский; я переложил его несколько раз, и каждый раз был по-своему интересен, поскольку сопровождал я его рядом оригинальных манипуляций и артикуляций. Наступила тишина. Строй слушал как завороженный.
Затем раздался голос старпома:
- Ну, а орать-то зачем? Что, уже и спросить нельзя?
Потом начался хохот, и хохотали все: и офицеры, и мичманы, и матросы - весь мой экипаж. Ну, и я в том числе. После этого стало легче, и я поверил, что я действительно ухожу...
Приказ был в июле. Выписка из него шла от Москвы до Северодвинска три месяца, что на десять суток длиннее знаменитого путешествия вокруг света во времена Жюль Верна...
- Капитан третьего ранга Михайлов!
- Я!
- Выйти из строя!
- Есть!
- Внимание, товарищи! Сегодня от нас уходит капитан третьего ранга Михайлов. Наш начальник химической службы. Он прослужил на лодках более десяти лет. У него двенадцать автономок...
"От нас уходит" - как о покойнике. А впрочем, верно, ушел - что умер.
- ...А теперь... по традиции... он с нами попрощается...
Я обходил строй, жал руки и улыбался. Меня обнимали, пихали в плечо и говорили: "Держись, Саня..." - и я держался...

А дальше?

А дальше - Ленинград, проспекты-светофоры, и на службу на автобусе, и двенадцать нарядов в год, и "с девяти до пяти", и два выходных в неделю, и по выходным - семья, семья, семья...