Александр Михайлович Покровский
ПРО ФОМУ

Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась, ее обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу, как промасленный ватник с помойки - цветную лужайку.
Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за начальством; жены, выплеснув запас слов, чувств и объятий, отправились по домам дожидаться своих лазаревых и беллинегаузенов, и для подводника, изнемогшего от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у всепрощающего на сегодня старпома.
Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища - атомного ракетоносца (газеты часто зовут его "нашим ракетно-ядерным щитом", а подводники -"нашим гидродинамическим ублюдком"), вышел на солнышко, зевнул, как пес, покинувший свою конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил свою сивую голову со стрижкой римского легионера.
Рубка источала свое обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!
- Знаете ли вы Фому? - спросите у любого на Северном флоте.
- Фому? - переспросит любой и странно улыбнется-узнает, собака: двадцать пять календарей на "железе" - и только капитан второго ранга! Кроме того, Фома - большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрепом.
В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять лет держали на "железе". Фома вышел на пирс тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был холоден.
Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить лизоблюдство. "Захотят увидеть Фому, - говорил он всегда, - сами слезут".
Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная Пенелопа.
Двадцать шестая автономка! Все! Кончилась! (Если вам кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена, плюньте в него тут же стремительно.)
Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Легкие, черт их раздери, работали! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!
"Ура!" - заорал про себя Фома, да так громко, что то, что смогло из пего вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы.
Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет, прорвется, а лучше сказать - взвизгнув, брызнет веселым соком. Подводники ведь игривы как дети!
Импровизация на флоте - это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув,брызнешь.
Фома вошел в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может ли подводник после автономки хоть что-нибудь или не может.
- За ящик коньяка, - сказал Фома, наставнически выставив палец, - я могу все. Могу даже присесть сейчас двести раз.
Договорились тут же.
- Раз! Два! Три! - считали офицеры, сгрудившись в кучу. Внутри кучи приседал Фома.
Он присел сто девяносто девять раз.
На двухсотом он упал. Улыбку и ноги свело судорогой. Так его вместе с судорогой и погрузили на "скорую помощь". Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков, и ноги его, поджатые к груди, застыли - разведенные, как у старого жареного петуха.
Домой его внесли ногами вперед, прикрыв для приличия простынкой.
- Хос-с-по-ди! - обомлела жена. - Что с тобой сде-лали?!
- Леночка! - закричал он исключительно для жены жизнерадостно и замахал приветственно рукой между ног. - Привет! Все нормально!