Виктор Конецкий
ФОМА ФОМИЧ В ИНСТИТУТЕ КРАСОТЫ

Фоме Фомичу Фомичеву снился оптимистический сон. Назвать сновидение можно было бы "Куда я еду?". Снилась ему дочка Катенька в трехлетнем возрасте. Как она впервые села на трехколесный велосипед. И поехала, но, как рулить, не знает и не понимает. И вот едет Катенька прямо в стенку дома и кричит: "Куда я еду?!" Но все крутит и крутит ножками. Вполне бессмысленно крутит, но крутит и -- бац -- в стенку.
Фома Фомич во сне рассмеялся, разбудил смехом жену Галину Петровну, она разбудила его, он хотел рассказать супруге про сон, но она слушать не стала и выгнала его досыпать на веранду. Проснувшись утром на веранде от птичьего гомона, Фома Фомич с приятностью вспомнил ночной сон, а затем точно установил, что вчера утром шею мыл. Поэтому принял решение нынче ее не мыть. И по всем этим причинам день для Фомы Фомича начался безоблачно.
Только не посчитайте Фому Фомича нечистоплотным человеком. Он, к примеру, глубоко уважал общественную баню.
Кто-то из великих наших мыслителей заметил, что обычай русской бани есть гораздо более замечательное историческое явление, нежели английская конституция, ибо идея равенства удивительно в ней, в нашей бане, выдержана. Так вот, Фома Фомич умел баню любить и что такое "легкий пар" понимал со всеми тонкостями, являясь, таким образом, демократом мирового класса.
Но ванну и холодную воду (на даче не было теплой) Фома Фомич недолюбливал. Нелюбовь эта проистекала от одного из геройских поступков Фомы Фомича, о котором рассказано будет ниже. Возможно, давнее героическое происшествие обусловило и еще одну странность Фомы Фомича -- во все времена года он носил кальсоны. Но последняя странность может быть объяснена и строгостью таможенной службы. Лет двадцать назад таможня свирепо пресекала ввоз в СССР гаруса и мохера клубками, то есть такого мохера, который продавали в инпортах на вес. И вот для того, чтобы обойти таможню по кривой, Фома Фомич научился вязать. И вязал из гаруса и мохера (в свободное от вахт и политзанятий время) нижнее теплое белье, то есть кальсоны, трусы, плавки и фуфайки.
В порту прибытия он спокойно, с совершенно чистой душой, надевал три пары собственноручно связанных кальсон и всего другого, затем без всякой нервотрепки проходил досмотр и покидал территорию порта.
Дома, на твердой суше, Галина Петровна распускала кальсоны на их составляющие, сматывала обратно в клубки и реализовывала среди знакомых дам.
И вот так -- совсем незаметно для самого себя -- Фома Фомич втянулся уже и в постоянное ношение кальсон.
Любуясь с веранды видом осеннего цветника, буйствующего после недавнего доброго дождя, Фома Фомич машинально и уже в который раз отметил про себя, что лупинусы растут здесь даром, а у метро в городе их продают по двадцать копеек штука. Эта мысль тоже была приятна. И приятно было привычное легкое щекотание гарусных, собственноручно связанных кальсон, когда Фома Фомич их натягивал на крепкие белые ноги.
В ближайшем будущем ноги должны были покрыться стойким загаром -- Фома Фомич загорал на курортных пляжах густо.
И только змей-горыныч на правой ляжке неприятно кольнул хозяина напоминанием, что нынче он едет в Институт красоты, где ему придется навеки расстаться:
1. С когтистым орлом (правый бицепс).
2. Со спасательным кругом, на котором в весьма неприличной позе висела головой вниз и задом вперед то ли нимфа, то ли русалка (грудная клетка -- от соска до соска и от сосков до пупка).
3. Со змеем-горынычем, который уже сорок один год пытался дотянуться раздвоенным жалом до коленной чашечки правой ноги.
4. И с разной чепуховой мелочью -- якорьки там и сердца, пронзенные кинжалами.
Все это были глупости тяжелого и далекого отроче-ства. К картинкам Фома Фомич давно привык, не обращал на них внимания, так же как и его жена, дочь и медперсонал бассейновой поликлиники, где Фома Фомич ежегодно проходил медкомиссию.
И вот...
...Господи, до чего одинаковые словечки говорят молодые хорошенькие дочки состоятельных отцов, когда начинают капризничать!
-- Гутен морген, папуля! Какой ты сегодня красивый! Прямо Эдуард Хиль!.. Папульчик, я тебя люблю безмерно, но... Ты меня прости, но... Папуль, я буду говорить прямо... Там, в Сочи... возможно... ну, будет один молодой человек, и, прости, папуль, я не хочу, чтобы он видел твою эту, ну, на груди, которая в круге... Мы будем на пляже, и... ты меня понял, папульчик ты мой чудесный...
Фома Фомич вышел в капитаны из семейства железнодорожного рабочего со станции Бологое Октябрьской, а в прошлом Николаевской железной дороги. Он был фезеушником в сорок втором, солдатом в сорок третьем, ефрейтором в сорок четвертом, сержантом на крайнем северном фланге в сорок пятом и сорок шестом. Затем он преодолел среднюю мореходку, вечерний университет марксизма-ленинизма, курсы повышения квалификации командного состава торгового флота, еще один университет и еще одни курсы.
Кто из молодого, длинноволосого поколения думает, что преодолеть все это -- раз плюнуть, пусть сам попробует!
Отпустить дочь в первый ее бархатный сезон на курорт одну или с подругой (Галина Петровна жару не переносила по причине гипертонии) Фома Фомич и помыслить не мог.
-- Поедет, значить, на курорт, а привезет усложнение ситуации во всей нашей династии, -- сказал Фома Фомич в минуту откровенности супруге.
На просьбу дочери о сведении на нет татуировок Фома Фомич ответил не сразу. Он никогда не торопился с ответами и решениями.
-- А где это, ну, значить, русалочку мою ликвидировать? -- спросил он дочь через недельку.
-- Что "ну", папуля? -- рассеянно переспросила дочь, примеряя перед зеркалом мини-юбочку, которую Фома Фомич своими руками вынужден был привезти ей из вольного города Гамбурга. -- Тебя ясно спрашивают! -- рявкнул Фома Фомич, раздраженный зрелищем мини-юбки на своей Катеньке (на других молодых особах они его раздражали меньше). -- Где теперь с этой пошлой пакостью борются?! -- заорал Фома Фомич, употребив и несколько крепких слов.
Катенька -- интеллигентка, так сказать, уже во втором поколении, сдающая на пятерки экзамены за первый курс Текстильного института (за что ей и был обещан бархатный курорт), -- заткнула пальчиками ушки и закрыла глазки. Папулина стрельба тяжелыми снарядами ее не пугала, но шокировала.
-- Перестань, папка, права качать! -- сказала интеллигентка второго поколения. -- Поедешь в Институт красоты. Это на бульваре Профсоюзов, возле площади Труда, -- и с пленительной улыбкой открыла глазки и вынула из ушек пальчики.
И от этой пленительной дочерней улыбки по лицу Фомы Фомича скользнула этакая двусмысленная ухмылка. Дочь напомнила ему супругу в юном виде в первый послесвадебный год.
Да, было в такой ухмылке Фомы Фомича что-то от сатира.
Тем более что и некоторыми постоянными чертами лица он смахивал на Сократа. Кроме, конечно, лба.
Известно, что Сократ был из простых людей, имел лицо крестьянское, нос картошкой, а по свидетельству вечно пьяного Алкивиада, похож был то на Силена, то на сатира Марсия. Так вот, если обрить с Сократа бороду и усы да приплюснуть ему лоб до среднечеловеческого уровня, оставив нечто от Силена и сатира, то очень близко получится к Фоме Фомичу Фомичеву: был в нем сатир, был!
Вы, конечно, понимаете, что никакой Сократ даже в ранней юности не стал бы выкалывать себе от сосков до пупка нимфу, а тем более не стал бы ее, на старость глядя, уничтожать; но на какие только сравнения и параллели современный писатель не отважится, чтобы точнее и зримее донести до читателя образ и облик любимого своего героя!

Одевшись в темный костюм (сразу после завтрака он решил ехать в город в Институт красоты), Фома Фомич навестил интимный уголок дачного участка. И там, под росным кустом уже отцветающей калины, минут пять обдумывал все детали предстоящего дела. Например: стоит или не стоит сунуть докторше пачку жевательной резинки "Нейви татто"? Жвачка, вообще-то, была бы в жилу. Она американского производства, и ежели наслюнить ее обложку и прижать к телу, то отпечатается вроде как татуировка -- пошлый, ненастоящий орел или фрегат под всеми парусами. А ежели потом плюнуть на тело и потереть платком, то вся пошлость легко исчезает.
На завтрак супруга подала отварной картошки со сметаной. И Фома Фомич покушал завтрак с удовольствием и аппетитом.
Катька, конечно, к завтраку опоздала; вышла, зевая и потягиваясь, сказала: "Гутен морген, предки!"
По радио передавали что-то о спорте и Гренобле.
Дочка уселась в качалку, взяла яблоко и спросила:
-- Папуль, а Гренобль красивый город?
Фома Фомич сказал, что Гренобль город небольшой, даже просто маленький.
-- А у тебя окна в отеле куда были? На Альпы? -- спросила дочка.
-- А я и не помню, -- признался Фома Фомич, подумав при этом, что самый замечательный гальюн в ихних отелях хуже его будки под калиной.
Поблагодарив супругу за завтрак, Фома Фомич от-правился по росной траве в гараж. Автомобиль он приобрел давно, но в силу мокрой профессии ездил мало. С одной стороны, это было хорошо, потому что "Жигули" выглядели новенькими. С другой стороны, это было плохо, потому что Фома Фомич ездил неуверенно и даже иногда с большими страхами. Но все коллеги вокруг, имеющие дачки и дочек в Лахте, автомобилями обзавелись и сами на них ездили. И Катюша доталдычила его -- благомысленного отца семейства -- до таких чертиков, что...
Первым препятствием был выезд из гаража -- очень узкий, по причине окружающих гараж труб большого диаметра. Затем ворота, которые в этот раз Фома Фомич миновал удачно и даже в сравнительно короткий срок -- минуты за три-четыре.
Створку ворот придерживала дочка, вся такая свеженькая -- прямо бутон розовый, и Фоме Фомичу захотелось ее поцеловать, хотя обычно он к таким нежностям расположения не имел. -- Запомнил, папуль? -- сказала дочка. -- Бульвар Профсоюзов. Рядом ограда такая высокая, а на ней бюсты-скульптуры негров. По ним и ориентируйся.
-- Все будет гутен-морген! -- сказал Фома Фомич и покатил в город.
Вопросы эстетики Фому Фомича никогда в жизни не волновали. И потому само название заведения, куда он ехал -- "Институт красоты", -- маячило ему всю дорогу как-то странновато, отчужденно и несколько тревожно. И он старался затушевать его радиоприемником, введя на полную мощность "Кармен-сюиту" Родиона Щедрина.
Под "Тореадор! Тореадор, смелее в бой!" Фома Фомич миновал дом с бюстами негров на бульваре Профсоюзов и с облегчением убедился в том, что "Института красоты" рядом нет. Есть обыкновенная "84-я косметическая поликлиника".
А когда в подвальном гардеробе он увидел привычные кумачовые лозунги и соцобязательства: "Выполнить производственно-финансовый план 1974 года к 25 декабря! И на отдельных участках отделений план двух лет к 17 ноября!" -- то и вовсе успокоился (на морском языке "вошел в меридиан").
Выяснилось, что в этом учреждении положено платить наличными и закон о бесплатной медицинской помощи в мире социализма -- в мире эстетики уже не действует. "Сколько сдерут?" -- полюбопытствовал в уме Фома Фомич, приглядываясь к обстановке, вникая в нее неторопливо, тщательно и осторожно.
В гардеробе-подвале сновало взад-вперед порядочно народу. И не только женщины, чего Фома Фомич тоже по дороге опасался, но и мужчины, и даже военные.
Гардеробщик сидел в пустом гардеробе, скучая и томясь: погода была еще теплая.
Фома Фомич просмотрел указатель помещений, одновременно краем глаза наблюдая гардеробщика.
В первом этаже поликлиники располагались: "Подводный массаж" -- нечто профессионально близкое Фоме Фомичу, затем "Кишечные промывания" и "Грязехранилище" -- довольно далекие от его опыта заведения. И, чтобы зря не путаться, Фома Фомич пошел к гардеробщику. Он всегда начинал со швейцара, ибо гордыней отнюдь не страдал.
-- Значить, в медицине работаем? -- так начал Фома Фомич. -- Из фельдшеров небось? К старости-то фельдшерская работа и не под силу стала, угадал небось?
Гардеробщик, который выше медбрата в психиатрической клинике не поднимался даже в свои звездные часы, сразу оживился. А Фома Фомич еще подмазал его сигаретой "Пелл-мелл". Сам-то не курил, но иногда баловался. И на всякий -- такой вот -- случай пачечку иностранных сигарет при себе имел.
-- Оченно роскошное помещение у вас тута, -- намеренно коверкая и те слова, которые он мог бы произнести правильно, продолжал Фома Фомич, восхищенно оглядывая старинную лепку на стенах.
-- Особняк купца Родоканаки, турок из Одессы, -- объяснил гардеробщик. -- Богато жил. На широкую ногу. В процедурных кабинетах у нас на потолках всевозможные старинные украшения -- и с голыми бабами и ангелами.
-- А вот люблю людей расспрашивать, -- сказал Фома Фомич. И не солгал. Он действительно любил с людьми пообщаться. Даже уголовников всегда старался разговорить, когда сводила его с ними судьба на восточных окраинах страны.
Через пять минут Фома Фомич уже знал: 1) Косметологи происходят из венерологов. 2) Все они женщины, но если профессора, то уже мужчины. 3) Татуировки выжигают электротоком, кусками десять на десять сантиметров, и все это без бюллетня. 4) Когда в операционный день много выжигают пациентов, то даже здесь, в подвале, ужасно воняет жареным человечьим мясом. 5) И даже человечьим жареным жиром воняет, ежели рисунок углубился в кожу глубоко, а пациент толстомясый.
Все эти детали гардеробщик сообщил Фоме Фомичу с бодринкой в голосе, чтобы поддержать дух, помочь новичку решиться на мероприятие. Но результат пока получался противоположный. -- Дома после сеанса голый будешь ходить, -- про-должал информацию гардеробщик. -- Так зарастает скорее. И смазываться будешь по живому пятипроцентным раствором марганцовки -- самодезинфекция называется. В ей, в марганцовке, кислород заключается, но болеть будет сильно. Сперва-то они тебя заморозят, да и электричество боль убивает, а дома уже прихватит. Температура подскочит -- не боле как до тридцати восьми. Пирамидону купи. Четвертинку засади. Но не боле. А через десять дней следующий кусок жахнут. Теперя так. Если у тебя украшения эти очень замечательные, то иди прямо сейчас в шестой кабинет. Там такая Валентина Адамовна. Она для диссертации самые уникумы в альбом собирает. Ежели твои заинтригуют, так и без очереди пропихнет, а сама наблюдать будет и все такое, но сперва зафотографирует на цветную пленку. У тя цветные картинки или монотонные?
-- Монотонные, -- слегка крякнув, сказал Фома Фомич.
-- Монотонные-то подлые -- потому как старинные. А раньше-то, сам знаешь, добротнее делали, на всю глубь. Теперешние цветные вовсе просто выводить. А с монотонными в пятницу летчик-испытатель, герой настоящий, так он не только в обморок брякнулся, но, прости, друг, по секрету скажу: описался! -- восклицательным шепотом закончил информацию гардеробщик. -- Полчаса отмачивали!
Фома Фомич обдумал информацию, слегка шевеля при этом губами и почесывая за ухом. Он, вообще-то, предполагал, что в век космоса и НТР процедура унич-тожения змея-горыныча и русалочки будет проще. То есть настроен он был, как немцы перед блицкригом и "дранг нах остен". И некоторое неприятное неожиданное переживал приблизительно так же, как немцы после разгрома под Москвой. Но духом не упал. И сказал гардеробщику:
-- Я очень, значить, извиняюсь, но, кореш мой драгоценный, не описаюсь! Не на того напали. И ты, значить, тут пациентов не запугивай, ты их вдохновлять должон, а ты...
Гардеробщик обиделся и даже растоптал недокуренную "Пелл-мелл".
-- Я очень, значить, извиняюсь, -- еще раз повторил Фома Фомич, а про себя подумал: "Ну и черт с тобой, ну и обижайся, а за эту... как ее?.. Валентину Адамовну (он имена и отчества всегда хорошо запоминал, если для дела надо)... за эту ценную информацию -- спасибо. Теперь курс прямо на шестой кабинет держать надо".
Валентина Адамовна -- толстомясая, лет сорока, вся в золотых украшениях и в тапочках на босу ногу, -- как только Фома Фомич закатал рубашку на животе, так сразу засуетилась, помолодела лет на десять, зарумянилась даже от возбуждения и восхищения. А когда Фома Фомич совсем обнажился, то... то все организационные вопросы оказались решенными моментально: вне всякой очереди, сегодня же начнут; все, что товарищ где-то и от кого-то слышал про ужасы (Фома Фомич, конечно, на гардеробщика не ссылался: еще тот, значить, и пригодиться может, незачем его закладывать), безобразно преувеличено; конечно, запах неприятный, но она-то сама его всю жизнь нюхает, а ей молоко за вредность не выдают; от жира, действительно, другой запах, но это как раз и хорошо -- это как бы сигнал для врача, что пора остановиться (по-морскому "давать полный стоп"); в обморок, действительно, мужчины падают, но это для них типично: а) потому что к боли непривычны, ибо никогда не рожают, а женщины -- рожают; б) в обморок падают мужчины не от боли, а те, кто плохо новокаин переносят или вообще уколов боятся (Фому Фомича за морскую жизнь столько кололи от тропических лихорадок, холер, разных чум и тифов, что он хотя и терпеть уколы не мог, но к ним привык); в) кое-где его изображения можно будет и не сплошь выжигать, а только по рисунку, что вовсе не больно; г) через полчаса его покажут невропатологу для консультации и одновременно невропатолог, друг Валентины Адамовны, его сфотографирует, но без головы: все врачи дают клятву Гиппократа и тайны хранят свято.
Медкарту Валентина Адамовна заполнила на Фому Фомича собственноручно. А затем попросила посидеть четверть часика. Но сидеть не у процедурного кабинета, а где-нибудь поблизости: его потом проведут без очереди, но надо так это сделать, чтобы очередь не развопилась. "Вот вам, значить, голубчики, и гутен-морген, -- подумал Фома Фомич, проходя мимо обыкновенных записанных в очередь, имеющих рядовые, пошлые татуировки или не догадавшихся покурить с гардеробщиком в подвале пациентов. -- С черного хода, значить, всегда тактичнее заходить, а вы тут и кукуйте до петухов..."
Беззлобно и благожелательно подумав так, он нашел свободное местечко в уголке под стендом с заголовком "О вреде самолечения" и засел, отирая пот с лысины, -- в стрессовые моменты он иногда потел обильно. Ничего в этом хорошего, конечно, не было, ибо приходилось тратить валюту в инпортах на противопотные жидкости. Кроме того, из массы специальных инструкций, в том числе и "О поведении в спасательной шлюпке", Фома Фомич знал вред потоотделения (с потом уходит из организма соль, и вот именно из-за обессоливания люди и отдают концы, а вовсе даже и не от жажды).
Когда Фома Фомич обильно потел, то невольно вспоминал эту инструкцию и испытывал сожаление по той соли, с которой расставался.
-- По вопросу потливости, папаша, в пятый каби-нет, -- хрипловато сказала Фоме Фомичу девица, которая сидела рядом. Ее бесстыдные коленки он, ясное дело, видел отлично, но глаз на девицу не поднимал -- еще не до конца оклемался в мире эстетики. А тут уж пришлось поднять. Рожа у девицы оказалась такой же бесстыжей, как и коленки. По роже тянулся от уголка левого глаза до середины щеки шрам. Шрам, ясное дело, был заштукатурен всякими пудрами. "Из приблатненных", -- сразу засек Фома Фомич.
-- Где ж это тебя, пригожая, значить, подпортили? -- ласково поинтересовался он. -- И каким это, значить, перышком?
-- А вот, папаша, и не перышкам, -- так же хрипло и высокомерно сказала девица, -- обыкновенный коготь.
-- Ишь ты, -- сказал Фома Фомич, -- чуть без глаза, значить, не осталась. Коготь-то чистый был аль наманикюренный?
-- Разбираешься, папаша, -- одобрила знания Фомы Фомича девица и в виде награды поддернула двадцатисантиметровую набедренную повязку к самой, простите, талии. И у Фомы Фомича даже в голове зашумело, как шумит от первой рюмки после длительного сухого периода. -- Не фулигань, -- хрипло, но по-отцовски тепло попросил Фома Фомич. -- Расскажи лучше, как дело было, -- и подмигнул по-приятельски.
Девица хохотнула и приспустила пояс стыдливости на пару дюймов.
-- Седина в бороду -- бес в ребро, -- неодобрительно заметила дама, которая сидела напротив в шляпке с вуалью. Вуаль была такая непроницаемая, что напоминала паранджу.
-- Лысина в голову -- бес в ребро! -- строго поправила девица завуалированную даму, самим тоном давая понять, что их разговор с Фомой Фомичом их личное дело и она не допустит непосвященных в круг их интима.
"Ну, лысина у меня еще не стопроцентная, -- подумал Фома Фомич, -- а корни еще такие ядреные, что мне бы вас двух и на один вечер нв хватило, кабы я себя из рук выпустил..."
И это не были пустые мыслительные похвальбы, а абсолютная истина -- корни у Фомича еще ядрились на полный ход. Но в данный момент он почему-то чувствовал необходимость и пользу держать себя с ободранной когтем девицей этаким папашей. Какой-то инстинкт подсказывал ему такую форму поведения. Этот "какой-то инстинкт" в Фоме Фомиче был звериной силы и спасал его всю жизнь от лишних неприятностей.
Иногда спросит сосед по самолету или по купе: "Вы кто по профессии?" А Фомич вдруг:
"Счетоводом я, мил человек, в совхозе". И сам не знает, почему он в данном разе не похвастался и не сказал: "Капитан я, мил человек, дальнего плавания!" И вот потом оказывается, что сосед-то собирался его на какую-нибудь роскошную провокацию дернуть -- на очко или преферанс, -- а как услышал "счетовод из совхоза", так сразу и пересел к другому пассажиру, который с двумя институтскими значками на пиджаке в талию.
Этот звериной силы инстинкт или внутренний голос опять же роднил Фомича с Сократом. С той загадочной особенностью великого философа, которая в сократической литературе обозначается термином "демонион" (то есть демон). К демониону Сократ, как и Фомич, имел обыкновение прислушиваться еще с детства, и демонион даже в маловажных случаях удерживал его от неправильных поступков, никогда (что в случае Фомы Фомича Фомичева особенно важно), однако, не склоняя философа к чему-либо совсем уж определенному. В частности, как всем известно, внутренний голос воспрещал Сократу заниматься политической деятельностью. В последнем случае мы опять видим схожесть Фомы Фомича с Сократом, ибо капитану Фомичеву тоже хватало ума не залезать далеко даже в пароходскую политику.
Фома Фомич пошел делать этакого "папашу" именно потому, что сидел в нем сатир, но сидел в глубоком подполье, загнанный в погреб социальными установками и служебным положением. Девица же сильно действовала прелестями -- произошло какое-то прямое попадание ее коленок в сатирический центр Фомича -- вот инстинкт-то, демонион, и сработал, уберегая от неприятностей. Ведь за сатирическую приятность мужчине обязательно надо платить неприятностью.
Ободранная когтем подружки девица бесила в Фоме Фомиче беса, но в силу вышеизложенного (и свеженькой гардеробной информации о происхождении косметологов от венерологов) он пошлого беса намертво придавил. Однако коленки и прочие прелести соседки вызвали такое возбуждение, что он вдруг понес ей, как возил через моря-океаны абсолютно все. Даже жирафов. И вот уж кто плюется всегда не ко времени, так это не верблюды, а как раз жирафы. Но еще хуже возить подсолнечные семечки. Вот везли три трюма семечек из Архангельска в Одессу, так экипаж заплевал пароход до такой нетактичной степени, что и не сказать. Не было, нет и не будет больше такого заплеванного парохода нигде и никогда...
-- А что самое страшное в плаваниях видели? -- заинтригованная рассказами Фомы Фомича, спросила дама с паранджой.
-- Негра он видел, -- ответила за него приблатненная девица. -- Негра, с которого шкура слезала, потому что ои в Архангельске на солнце обгорел, ясно? Вот и вам бородавки надо солнцем выводить! Только не в Архангельске, а в тропиках!
-- Не груби, дочка, -- по-отцовски заметил Фома Фомич. -- Чего на культурных людей бросаешься? -- Привычка, -- пожала плечами девица и поправила бретельку на плече под прозрачным маркизетиком. -- И на тебя брошусь, папаша, если себя к культурным относишь. Культурный! На когти погляди! Да они у тебя пленкой, как глаза у дохлой курицы, заросли!
-- Что ж, вы от старого морского волка еще и педикюр потребуете? -- спросила дама из-под вуалетки.
-- С такими обгрызенными ногтями человек обязательно кого-нибудь в жизни подсидит! Подсидел кого, морской волк? -- спросила девица.
Фома Фомич подумал, что никого в жизни не подсиживал, а если и подсиживал, то случайно, без черных замыслов. Однако обрывать девицу и злиться на нее не стал.
На почве врожденной рассудительности и жизненного опыта он каждого встречного и так и сяк поворачивал и обязательно обнаруживал самые неожиданные качества: и полезные для него, Фомы Фомича, и неполезные. Потому портить отношения с девицей по пустякам не стал и на пошлый выпад промолчал.
-- Молодежь! Кошмар теперь, а не молодежь! -- вздохнула дама. -- Вот товарищ, -- она даже чуть поклонилась Фоме Фомичу, -- сразу видно, воспитанный человек и либерального духа, никогда без причины хамить не станет. У таких бы сегодняшней молодежи учиться!..
Здесь приходится объяснить, что в словарном богатстве Фомы Фомича обнаруживались иногда аномалии. На официальном языке, то есть на суконном, он вполне терпимо говорил. Рассказчик, когда можно было употреблять не совсем цензурные и жаргонные словечки, был даже неплохой. Отдельные слова, которые входят в "Словарь иностранных слов", тоже способен был употребить к месту -- достаточно наскакался через языковые барьеры с лоцманами и в сикспенсах (заграничных универмагах). Но случались и досадные провалы.
Например, в недавнем рейсе плыл с ним в качестве пассажира на международную морскую конференцию знаменитый морской юрист и начальник из Москвы.
Третий штурман на отходе чуть тяпнул сухонького. И московский начальник говорит: "Вы бы, молодой человек, поменьше языком в рубке болтали, а то товарищ Фомичев уже вот-вот с цели сорвется!"
Фома Фомич задумался минут на двадцать, решая вопрос: реагировать на оскорбление со стороны начальника или нет? И на двадцать первой минуте решился тактично все-таки выяснить: почему тот обозвал его собакой на глазах всего экипажа и при исполнении им, капитаном Фомичевым, служебных обязанностей?
Несчастный начальник даже смутился и битый час объяснял Фоме Фомичу, что существует выражение "держать себя в руках", оно аналогично выражению "держать себя на цепи", и так далее, и тому подобное...
В косметической поликлинике 1 84 Фома Фомич очередной раз завалился в языковую пропасть. -- Что это вы, значить, имеете в виду под "либеральным духом"? -- спросил он не без мореного дуба в голосе.
-- А то, что ты, папаша, оппортунист, -- дерзко объяснила (вместо дамы с вуалью) вульгарная девица.
Фома Фомич насторожился и так глубоко задумался, что лик его уже перестал смахивать на Сократа. И чем-то напоминал царя Додона.
Про оппортунистов Фома Фомич был наслышан достаточно и в таком политическом заявлении дамы усмотрел прямую провокацию.
-- А вы, мадам, -- наконец сказал Фома Фомич, -- в таком случае, гм... обыкновенный недобитый петлюровец!..
И бог знает, чем бы все это кончилось, если бы в коридоре не запахло жареным человеческим мясом, а из процедурной не донесся бы нечеловеческий вопль.
Дама с вуалеткой заткнула уши пальчиками (точь-в-точь, как Катюша давеча), вскочила со стула и бросилась на выход.
-- Слабонервная, -- прокомментировала ей вслед приблатненная девица. -- Такие и в гроб все в бородав-ках ложатся. За красоту, либерал, и муки принимать надо. Я вот третий раз штопаться буду. Уже в стационаре лежала. Обещают так залакировать, что комар носа не подточит...
Расскажи, папаша, чего еще. Вот в Париже бывал?
Нельзя сказать, что запах и вопль произвели на Фому Фомича успокаивающее впечатление, но ему перед девицей невозможно было это показать. И он рассказал, что недавно ездил в Париж. И даже в поезде. Как один из самых перспективных капитанов в пароходстве был отправлен в командировку на специальный французский тренажер. И все это правда была, но девица не поверила, хохотала от души, весело и от избытка чувств щипала Фому Фомича за пиджак на плече.
-- Тише ты, тише! -- урезонивал Фома Фомич девицу. -- Люди оборачиваются! Знаешь, дочка, кого мне напоминаешь? -- задушевно спросил он, когда девица успокоилась. -- Плавает у меня буфетчица. Сонькой зовут, -- начал он новую историю, зажав руки между колен (любимая поза в отпускные домашние вечера у телевизора). -- Плавает, значить, буфетчица. Сонька, по фамилии Деткина. А матросы ее "Сонька Протезная Титька" кличут. Хотя и никаких протезов там, значить, и не числится: жаром от ее титек на милю полыхает. Но язва девка. Одно и есть положительное -- рыбу готовит замечательно. Ежели где рыбки добудем, так она повара всегда замещает. Только Соньке доверяю рыбку. Охочий до нее. Да. До рыбки охочий, значить...
-- Почему "протезной" прозвали? -- с большим интересом спросила девица.
-- А не дает никому проверить -- вот они и прозвали, -- объяснил Фома Фомич. -- Коварная и языкатая. Старпома зовут Арнольдом Тимофеевичем, а она его Степаном Тимофеевичем -- Разиным, значить. Он возмущается, кричит на весь пароход: "Арнольд я! Арнольд! А не Степан! " -- "Вы, -- она ему объясняет, -- такой смелый, как Степан Разин или даже Котовский, вот и путаю..." А Тимофеич-то мой, чего греха таить, трусоват, но документацию ведет замечательно...
-- Сколько ей, Соньке? -- спросила девица.
-- Двадцать исполнилось.
-- И ни разу хахаля не было?
-- Чуть было один не определился. В Триполи стояли. И у Соньки хахаль определился -- журналист из морской газеты с нами плавал. Ну, из Триполи в Вавилон помполиты всегда экскурсии устраивают. Автобус заказали. Перед отъездом Сонька опять Тимофеича Котовским или Разиным обозвала. Он -- в бутылку, прихватил ее на крюк, она тоже шерсть подняла, да. Ну, задробил старпом ей экскурсию. И тогда, гляжу, хахаль тоже не едет -- любовь, значить, и круговая порука. Ладно. Поплыли в Англию. Кто-то пикантно мне намекает, что, значить, желтеет Сонька.
Вызываю на тет-тет.
Так и сяк, говорю, голубушка моя любезная. Тактично интересуюсь: ты, мол, не беременна, ядрить тя в корень?
Может, думаю, ее на аборт придется, так мне потом от валютных сложностей и неприятностей не очухаешься. Нашим-то судовым врачам запрещено.
-- А она чего? -- с нетерпением спросила приблатненная девица.
-- А она: "Как смеете про меня так пошло ду-мать?!" -- "А чего, говорю, желтеешь? Мне-то, значить, из поддувала слухи доходят, что тебя и на соленое потянуло. Я, говорю, заботу проявляю, по-отцовски, а ты все мне подлости хочешь, -- травим, значить, здесь тебя, а я по-отцовски переживаю, у меня, значить, дочка как раз такая..."
-- Товарищ Фомичев! В десятый кабинет! -- разда-лось под высокими сводами особняка одесского турка Родоканаки.
И приблатненная девица так и осталась в неведении о дальнейшей судьбе Соньки Деткиной, ибо на обратном пути, как мы увидим, Фома Фомич ни с кем уже беседовать был не в состоянии.

Валентина Адамовна и старик невропатолог попросили Фому Фомича раздеться до трусов. Он смог раздеться только до кальсон.
-- Ничего, не переживайте, -- сказала Валентина Адамовна. -- Мы здесь и не такие гоголь-моголь видели. Засучите кальсончики на той конечности, где у вас змея, а где нет, там можете не засучивать.
Затем старик невропатолог поставил уникума в конус света рефлекторной лампы возле откидного хирургического кресла. И пошел-поехал щелкать фотоаппаратом. Оптическая насадка на аппарате напоминала трубу ротного миномета -- специальная насадка для крупномасштабного фотографирования.
-- Личность-то не попадет? -- на всякий случай еще раз поинтересовался Фома Фомич.
-- Нет, нет! Обязательно без головы выйдете, то есть будете, -- мимоходом успокоил пациента невропатолог-фотограф. -- Но, должен заметить, Валентина Адамовча, пациент уже в возрасте. И с нервишками не все в порядке. Обратите внимание, как он на щелчки спускового механизма реагирует. Думаю, он у вас при сильном болевом шоке приступ стенокардии закатит. Такая древняя наскальная живопись -- это вам не банальные оспенные следы или бородавки...
-- Да, -- легко согласилась Валентина Адамовна. -- А мы вот Эммочку попросим с ним заняться. Она молоденькая, нервы хорошие...
-- Рыжая? В брюках? Практиканточка? -- спросил старик невропатолог, отвинчивая с фотоаппарата минометную трубу.
-- Нет. Брюнетка. Вторую неделю тренируется, и рука у нее твердая, -- сказала Валентина Адамовна.
Беседовали медики так, как нынче у них и принято, то есть не замечая пациента.
Сегодняшняя наука установила, что чем больше наш брат будет, например, знать о своем раке, тем сильнее будет ему сопротивляться, а внутреннее, духовное, психологическое сопротивление и аутотренинг играют в безнадежных случаях огромную роль в деле улучшения духовного настроя бедолаги.
-- Я очень, значить, извиняюсь, но... -- начал было Фома Фомич, испытывая нарастающее опасение за близкое будущее. Он хотел со смешком сказать несколько слов на тему практикантов (на них вдоволь нагляделся: в каждый рейс какого-нибудь практиканта подсовывают, а тот и нос от кормы отличить не может). Затем собирался попросить Валентину Адамовну самолично начать процедуру, но она после фотосеанса абсолютно утратила к уникуму интерес, перевела свет рефлектора на кресло и велела пациенту туда садиться. Сами же невропатолог и косметолог покинули кабинет.
Фома Фомич сел в холодное кресло и убедился в том, что и правая (со змеем-горынычем) ляжка, и левая (без украшений) мелко и противно вздрагивают. Вздрагивали и коленки. А из подмышек запахло мышиной норой.
"Использовала, сука, и продала", -- с горечью на людскую пошлую натуру подумал Фома Фомич, по телевизионной привычке засовывая кисти рук между коленок и судорожно сжимая последние. Было тихо.
За окном кабинета качались верхушки бульварных лип. На старинном мраморном подоконнике, намертво в него вделанная, стояла буржуйская мраморная ваза с золотым антуражем в виде лир. А на потолке -- прав был гардеробщик -- резвились вовсе почти обнаженные ангелы, а может быть, и амуры.
"Все Катька придумала! -- вдруг мелькнуло у Фомы Фомича. -- А сама к отцу как? Только и поцелует да прижмется, коли ей заграничную тряпку приволочешь, а так и нет никакого беспокойства и переживания за отца... Супруга тоже хороша... Раньше-то ревновала, волновалась, значить, а нынче что? Успокоилась. И в рейс проводить не придет -- гипертонии да мерцания разные... Они на пару меня и сюда загнали, а потом и в гроб, значить, загонят..."
Влетела чернявая шустренькая практиканточка Эммочка.
-- Ну-с, как мы себя чувствуем? Отлично мы себя чувствуем! Действительно уникальные изображения! Ну-с, соски пока трогать не будем, -- запела-заговорила Эммочка. -- Корвалольчик приготовим на всякий пожарный... А вы откидывайтесь, откидывайтесь, не стесняйтесь...
-- Как бы, значить, копыта не откинуть, -- пошутил Фома Фомич, не решаясь откинуться на спинку и наблюдая, как Эммочка готовит шприц и громыхает всякими другими жутковатыми металлическими причиндалами.
-- Отлично мы себя чувствуем! Отлично! -- пела-говорила Эммочка. -- Молодцом мы сидим! Молодцом! Все бы так!.. Где же моя сестричка запропастилась?.. Ладно, черт с ней, и без нее вначале обойдемся... Небось за мороженым помчалась... А мы мороженое любим? Любим мы мороженое, любим!.. Головку-то запрокиньте, зачем вам на иглу глаза пялить, укол как укол -- обыкновенный новокаинчик... Вот мы с хвоста и начнем русалочку ликвидировать... Она у нас вся сплошь штриховая, русалочка наша, с нее и начнем... Ну вот, укольчик-то уже и позади! Отлично мы себя чувствуем! Отлично! Сразу видно, что алкоголем мы не злоупотребляем... Да запрокиньте вы голову, черт возьми! Кому сказано?! Сейчас вам в нос такое ударит, а вы его туда сами суете!.. Уникум, просто уникум! Первый раз вижу, чтобы у мужчины так мало шерстки на груди было! Красота -- брить не надо! А отдельные волосики мы поштучно щипчиками и повыдергиваем! Быстрее будет... Вот мы их повыщипываем, потом спиртиком протрем и приступим... А чего это мы побледнели-позеленели? Ай-ай-ай! Такие мы уникумы, такие мы герои! И вдруг посинели...
"Вот те и гутен-морген", -- подумал Фома Фомич, откидываясь вместе с креслом куда-то в космос. И это было его последней мыслью, если такое абстрагированное, мимолетное мелькание можно назвать мыслью.
Пещерные рисунки остались в полной неприкосновенности.
А через полчасика благоухающий спиртом, корвалолом и валерианой с ландышем Фома Фомич покинул особняк одесского турка Родоканаки.
Почему-то вынесло его из 84-й косметической поликлиники через черный ход -- туда сильнее сквозило.
По дороге к черному ходу он угодил в грязехранилище и еще куда-то, а затем уже очутился в милом и тихом дворовом скверике.
Автомобиля Фомы Фомича в скверике, естественно, не было, так как оставил он "Жигули" на бульваре Профсоюзов возле дома с бюстами негров.
Негритянских бюстов Фома Фомич тоже не обнаружил.
Голова у него кружилась, и сильно тошнило. Но на свежем воздухе минут через пять уникум взял себя в руки, или посадил на цепь, и нашел дворовую арку, через которую окончательно выбрался из мира эстетики на бульвар Профсоюзов, пришептывая по своей давней привычке: "Это, значить, вам не почту возить!"
Забравшись в автомобиль, Фома Фомич обнаружил, что из поля зрения исчез сегмент окружающего пространства: спидометр он на приборной доске видел, а часы, которые рядом со спидометром, не видел. Или липу на бульваре отлично видел, а фонарь рядом напрочь не замечал.
Но такое с глазами Фомы Фомича уже случалось от сильного испуга. Бывало и похуже: вместо натурального одного встречного танкера прутся сразу два кажущихся...
В машине Фоме Фомичу нестерпимо захотелось зевнуть -- во всю ширь, со смаком, -- но зевок как-то так не получался, сидел внутри, наружу не вылезал. А без зевка не удавалось вздохнуть на полную глубину. И Фома Фомич с полминуты сидел, ловя воздух ртом и пытаясь зевнуть, вернее, вспомнить движение челюстей при зевании и насильственно совершить этот акт, но не получалось. И он уже начал задыхаться и пугаться задыхания, когда наконец зевнулось.
И он сразу опять спазматически и с наслаждением зевнул, и слеза блаженно покатилась по щеке. И он, найдя, вспомня способ, который помогал вызвать зевок, все зевал и зевал и плакал негорючими, бессмысленными, неуправляемыми слезами -- это выходило из Фомы Фомича давеча пережитое страшное.
"Я те дам курорт! Я те такой бархат выдам, сукина дочь! Я те такого молодого человека пропишу! Я те... Ты у меня картошку весь бархат будешь носом копать! Вот те и будет гутен-морген!" К такому выводу пришел Фома Фомич, заводя мотор и отшвартовываясь от поребрика. Ему надо было еще заскочить в порт, чтобы выдавить из капитана, принявшего судно, сто девятнадцатую записку-расписку за несуществующую или ненайденную документацию.
В том, что он такую расписку-записку выжмет, Фома Фомич не сомневался, так как капитан-приемщик был из интеллигентов уже третьего поколения и вообще, значить, порядочный дурак и слабак.
И когда Фома Фомич представил, как он будет обводить вокруг пальца молодого карьериста-специалиста, настроение улучшилось. И даже невтерпеж стало скорее добраться до судна и развеять кошмар давеча пережитого привычно-обыденным.
Но все произошло вовсе даже не привычно и не обыденно, потому что на контейнерном терминале Фома Фомич со скоростью шестьдесят километров насадил свои "Жигули" на клыки автопогрузчика. Или (что, по принципу относительности, то же самое) автопогрузчик всадил могучие полутораметровые клыки в борт "Жигулей".
Причинами происшедшего можно считать: а) недавно пережитый Фомой Фомичом стресс; б) нарушение правил движения автотранспорта на территории морского порта, которое последовало вследствие движения с недозволенной скоростью других четырехсот "Жигулей", отправляемых на экспорт в порт Гулль на борту теплохода типа "ро-ро" (скорость экспортных автомобилей по аппарели судов типа "ро-ро" должна быть равна пяти километрам в час, но ни один шофер при такой скорости не выполнил бы план, почему все шоферы-загонщики автомобилей носятся между контейнерами и по аппарели с космическими скоростями или уж, если не гиперболизировать, со скоростью молодых леопардов).
Фома Фомич попал в круговерть молодых леопардов и понесся куда глаза глядят, а не к своему пароходу. При попытке свернуть из круговерти за угол очередного штабеля контейнеров он и насадился на клыки автопогрузчика.
Водитель автопогрузчика был опытным портовым работником, но никогда в подобные переплеты не попадал. Когда прямо перед его глазами возникла (в кошмарной близости) физиономия Фомы Фомича -- а физиономия последнего в этот момент заинтересовала бы даже мастера фильмов ужасов Хичкока, -- то, вместо того чтобы бережно извлечь клыки из "Жигулей" при помощи заднего хода, водитель дернул что-то не то, а сам выпрыгнул для оказания экстренной помощи Фоме Фомичу.
В результате этих недоразумений клыки погрузчика поползли по направляющим вверх, а "Жигули" начали подниматься над плоскостью истинного горизонта со скоростью метр за двадцать секунд.
Пока водитель залезал обратно в будку и дергал рычаг в обратном направлении, Фома Фомич достиг пика.
Его взору вдруг открылась вся необъятная территория родного порта, ибо "Жигули" и драйвер оказались выше всех контейнерных штабелей вокруг.
И в этот пиковый момент произошло еще два собы-тия, хотя хватило бы для полной катастрофы и одного: 1) у автопогрузчика обломался клык; 2) железо "Жигулей" над другим клыком порвалось с легким шелестом папиросной бумаги.
Автомобиль, совершив в воздухе кульбит, упал на крышу.
Фома Фомич -- на голову, то есть стал на попа.
Осенние облака, грязные и понурые, которые толпились над портом, как алкоголики у закрытого пивного ларька, наблюдали за катастрофой вполне индифферентно.
От портовой воды возле терминала пахло мокрой бочкой и половой тряпкой.
Но прибывшие представители ГАИ и портовой охраны, склонившись над потерявшим сознание Фомой Фомичом, обнаружили один запах -- спирта. Легкий добавочек валерианового запаха еще больше прояснил для представителей власти общую картину, ибо давным-давно наивные русские пьяницы стараются перешибить запах алкоголя пошлой валерианой...