Лев Князев
"ПЕРМИТ" - ТАКОЕ ВЕЖЛИВОЕ СЛОВО.

БЫЛЬ
Командир американской подводной лодки “Пермит”, капитан первого ранга Чэппл, высоченный, рыжий, коротко стриженный мужчина с могучими, заросшими кудрявой рыжей шерстью, предплечьями оторвался от окуляров перископа и с раздраженной усмешкой кивнул стоявшему рядом с напряженным смуглым лицом старшему помощнику.

— Все та же посудина с сетями, Дэвид. Хочешь взглянуть?

Старпом шагнул к перископу, приподнялся на носках, чтобы взглянуть в окуляры. На мерно колышащейся сероголубой поверхности моря в двух-трех кабельтовых от перископа “Пермита” покачивался неряшливый, ободранный рыбацкий сейнер с развешанными на стрелах сетями. Из тонкой короткой трубы за рубкой в серое нависшее небо летели дымки выхлопов дизеля, перед форштевнем змеился едва заметный бурунчик какой бывает при малом ходу судна. Да, это тот самый сейнер, за которым они наблюдали в последние два дня. С усмешкой старпом повернулся к командиру:
— Да, сэр. И знаете, что мне пришло в голову?
— Валяйте, Дэвид.
— Искушение. А это такая вещь... “Я вынесу все, что угодно, — сказала молодая леди, — кроме искушения...”
— Я вас понял, Дэвид, — засмеялся Чэппл. — Я тоже не могу вынести искушения, а поэтому произнесу свою любимую фразу, заготовленную для подобных случаев. “Пермит ми ту кисс ю, диэ”1, — он протянул руку и нажал на одну из кнопок на командирском пульте. — К всплытию, старпом. Сейчас мы ее поцелуем!
* * *
Было 17 часов 5 минут 9 июля 1943 года в Японском море у северо-западного побережья острова Хоккайдо.

За восемь часов до того, как американская подводная лодка “Пермит” начала всплытие, чтобы “поцеловать”, как выразился ее командир неизвестную и неприятную для его американского взгляда посудину, а именно в девять утра девятого июля 1943 года, радистка этого сейнера, носившего на родине, то есть в России, порядковый номер 20, восемнадцатилетняя Люба Близнюк проснулась в своей радиорубке в том удивительно блаженном, восхитительном настроении и самочувствии, в каком только и бывают совершенно здоровые восемнадцатилетние девушки, не отягощенные никакими явными и тайными недугами, полная оптимизма и любви ко всему окружающему ее миру. У нее, конечно, существовали свои особенные обязанности, согласно Уставу и служебному расписанию и тому положению, которое она занимала на своем маленьком судне. Ей, к примеру, полагалось в определенное расписанием время выходить в эфир, чтобы связаться с такими же, как она специалистами там, на родине, и передать им определенные сведения, за тем принять от них распоряжения для дальнейшей работы. Кроме того, она с небольшим, в дюжину численностью, коллективом своего судна должна активно помогать особой, назначенной для рейса команде при постановке так называемых “станций”, при которых команда эта под руководством военного человека, симпатичного лейтенанта Вани Романова замеряла глубины, определяла скорости течения, состояние воды и окружающей среды. Работа, как она знала, секретная и не вполне для нее, радистки, понятная, да, по-правде, говоря и не очень ее интересующая. Но она знала, что военное командование интересуется этими данными, для того и зафрактовало на рыбокомбинате “Попов” этот сейнер, и наверное, это очень надо, а если надо, то они и делают. Сейчас война, пусть она и на Западе, но все может быть и здесь, на Востоке и ее дело — выполнять приказы, потому как во время войны она также считается мобилизованной для большой работы на Победу.

Находясь все еще в блаженном, восхитительном настроении здорового, молодого человека, Люба быстренько привела себя в порядок, мельком глянула в зеркальце на переборке, отметив “кажется, ничего себе” и вышла в рулевую рубку. Где, стоя у лобового стекла, о чем-то разговаривали капитан сейнера Николай Трошкин, двадцатичетырехлетний светловолосый крепыш с доброжелательным (как казалось Любе, особенно к ней) лицом и этот самый симпатяга старлей Романов, высокий, гладко выбритый, всегда аккуратный и причесанный — военная косточка, хорошо воспитали в ТОВВМУ! А за рулем ухмылялся такой же крепкий и молодой матрос Иван Куканов.
Пожелав всем доброго утра, Люба обратилась к капитану:
— Николай Степанович, срочных заданий нет?
— Как только будут, вам станет известно, а сейчас все по расписанию, в том числе и завтрак, к которому вы не явились.
— Ох, товарищ капитан, так навкалывалась на этой станции, так спала! — заулыбалась Люба. — Такие сны видела хорошие, будто в Абражеевку попала, а там папа и мама встречают.
— Значит, не скоро попадешь, прынцесса, — прокомментировал стоявший за рулем Иван Куканов. Старлей погрозил ему пальцем:
— Не порти настроение ребенку! Что там передали в последних известиях с фронтов, Люба?
— Вчера же вы записывали — наступают фрицы, до Волги добрались.
— Как добрались, так и уберутся, — сказал Иван Куканов. — Подумаешь, культурная нация. Русские и не таких бивали.
— Да, тяжелые времена. Только во сне и увидишь доброе, — сказал капитан. — А я вот и сон сегодня видел — страх, кошмар. Будто перебираемся мы с Кукановым по бревну через пропасть и вдруг Иван сорвался...
— Николай Степаныч, поверьте, не вру — и я видел тоже, — сказал рулевой. — Бревно, внизу — бездна, и я сорвался, а вы остались.
— Кончайте бабкины сказки, — посерьезнел капитан. — Люба, там, внизу, боцман, попроси его подняться на мостик.
— И девчат моих разбуди, — попросил Романов.

Боцман “Двадцатки” Николай Николаевич Казаков — коренастый, как причальный кнехт, мужик лет под сорок, самый “старый” из команды сейнера, койлал на корме сейнера толстенный пеньковый конец. Матросов у боцмана было всего два, оба на вахте, так что всю палубную работу он делал сам, впрочем, управлялся легко, вот только не доходили руки покрасить обшарпанные борта сейнера, да и краски не мог достать. Это торговым коробкам добро — ходят в Америку за грузами, там и краски получают по американским нормам, а кто ему даст на рыбокомбинате. Но особо в дальние рейсы боцман не рвался, потому, как во-первых, уже всласть наплавался до войны, а во-вторых — подарила ему милая женушка аж четверых деток, вот о них то, о 14-летней Нинке, восьмилетнем Вовке, четырехгодовалом Витюнчике и шестимесячной малышке Верке, думал он сейчас, койлая тяжелый канат. Увидел Любу, приветливо улыбнулся:
— Здорово, дочка. Что новенького по радио?
— К обеду передам новости, а сейчас все то же — ожесточенные бои, приказ Сталина: “Ни шагу назад”. Капитан на мостик приглашает, Николай Николаевич.
— Есть, — сказал боцман. — Да, верно, иначе дела не будет, далеко допустили фашистов. Теперь — ни шагу назад!

Девчонки, команда старлея Романова, убирались в кубрике. Единственная замужняя среди них — Настя Гоголь минуты не упускала, чтобы не вставить слово о своей далекой трехлетней дочурке. Остальные — гидрологи: Тоня Ромашова, Люба Ушакова и Галя Костенко — всем по семнадцать-восемнадцать, цыплятки цыплятками, щебетали, хохотали, баловались на ходу, как полагается молодым, и заодно обсуждали накопившиеся тайны, привязанности и новости рожденные на сейнере № 20.

День 9 июля 1943 года для команды сейнера ничем не отличался от множества других дней, прошедших сначала этого рейса. Штурмана прокладывали курс — судно сейчас находилось на траверзе острова Ребун, у северо-западной оконечности острова Хоккайдо. Задачу свою команда старлея выполняла, то есть промеряла глубины подходов и фарватеров пролива Лаперуза, выясняла всякие мелочи, которые, может быть, понадобятся советскому военно-морскому флоту в дальнейшем, если возникнет опасность войны и империей Хирохито. А опасность такая, несмотря на все договоры, существовала и миссия сейнера — одного из многих разведывательных единиц, приписанных к Тихоокеанскому флоту, была вполне определена и необходима, хотя, быть может, далеко не каждый из команды знал о ее истинном значении. А пока штурмана делали свое дело, механики обеспечивали ход, радистка — связь, боцман — порядок, каждый был на месте и при деле.

Шумно сбрасывая с себя тонны соленой воды, гигантская стальная сигара вынырнула на поверхность моря. Открылся люк в рубке, на площадку перед орудием и спаренными пулеметами выскочило несколько матросов, принялись готовить оружие. Рыжеволосый командир Чэппл и старший офицер наблюдали за сейнером из люка.

— Никакого движения на палубе, — с досадой сказал Чэппл. — Царство спящей королевы. Ну что, позволим себе разбудить?
— Есть, сэр, — сказал старпом. И махнул комендорам. — По судну — огонь!

Из двенадцати человек на судне не спали только вахтенные — в машине второй механик Калиниченко, на палубе — старпом Козич, да на корме пилили дрова для камбуза боцман Казаков и повар Федор Матвиенко. Козич стоял в рулевой рубке, там же сгорбился над штурвалом Ваня Куканов. Они увидели всплывшую невдалеке подводную лодку без опознавательных знаков и выскочившего первым из ее недр низкорослого матроса, засуетившегося у орудия.
Куканов крутнул ручку телефонного аппарата, доложил в трубку:

— Николай Степаныч, кажется, японец всплыл, который за нами следил эти два дня.
— Сейчас поднимусь, — сказал встревоженный голос капитана в трубке.

На сейнере спали, вернее отдыхали после тяжелой физическойнагрузки те, кто работали при постановке станции, в том числе и Люба Близнюк. Она спала как всегда спокойно, потому что знала, что ровно без пятнадцати восемнадцать, когда надо будет готовиться к сеансу связи, невидимый счетчик в ее организме сработает, и она проснется для дела, как бы ни устала перед этим.

Но проснулась она раньше и не от счетчика — от удара артиллерийского снаряда. Снаряд пробил обшивку радиорубки над ее головой, разметал радиостанцию и, пробив другую переборку, влетел в рулевую...

Люба вскочила еще ничего не понимая, но уже всем существом почувствовала, что случилось нечто кошмарное. Она не вошла — впрыгнула в рулевую рубку — и замерла от того, что увидела. Снаряд попал в верхнюю половину туловища рулевого Ивана Куканова. У штурвала лежала нижняя часть, а пред нактоузом — то, что осталось от только что жившего, думавшего, разговарившего и мечтавшего о своей Сибири, о родном Канском крае, матроса Ивана Куканова. Мгновенны мысли человека — и будто услышала Люба смех Ивана и то, как он говорил ей: “Нет, море — не по мне — укачивает, кончится война — уеду в Канск...”

Переступая через кровь, Люба бросилась из рубки. Навстречу ей бежал капитан.

— Не выходить из помещений! — крикнул он.
— Боцмана убило! — услышала Люба женский крик и поспешила туда. Снова увидела то, от чего содрогнулась. Николай Николаевич Казаков с оторванной ногой и пробитой пулеметной очередью грудью пытался встать, но не мог. Федя Матвиенко, который только что пилил дрова возле кормы, уже видевший такое на фронте, и приехал на Попов после госпиталя, устроился здесь на этот самый двадцатый сейнер, чтобы отдохнуть от грохота, дыма, смертей — и вот угодил в самое пекло, он теперь тотчас начал деловито оказывать первую помощь раненому. Старпом Козин принес бинты, девчонки — все давно уже прошедшие курсы медсестер, как могли, перевязывали батю Казакова, “Чапая”, как они прозвали его за привычку в холодное время носить чапаевскую папаху, — перевязывали, плакали.

А лодка с вежливым названием “Пермит” продолжала огонь...
— Сэр, там кто-то машет белым флагом, — сказал один из матросов командиру лодки.
— Не понравилось, — сказал Чэппл. — Прекратить огонь.

Простыней махали американцу старший механик Василий Зибницкий и химик Тася Гоголь. Но огонь прекратился лишь после того, как снаряды пробили борта ниже ватерлинии и подожгли топливный бак. В наступившей зловещей тишине факел “двадцатки” быстро погружался в теплые воды Японского моря...

Недаром замечено, что истинная цена человеку познается в двух случаях: когда надо делить деньги, или когда наступает смертельная опасность. В случае с “Двадцаткой” все были как один... Впрочем, рассказывая о прошлом, Любовь Васильевна Волкова (а такую фамилию теперь носит Люба Близнюк) рассказала, что все были, как один, как полагается людям, воспитанным советской властью, комсомолом, социализмом... кроме одного...

— Интересно, кого? — спросил я.
— Не называйте его фамилии, пусть живет. А в общем то он и до несчастья не походил на других. Парни — а ведь все были молодые, кроме боцмана, — относились к нам по-братски, а он похабничал, матерился на каждом шагу, что только не говорил...

— А капитан — что ж?
— Не садить же его в канатный ящик! Ну, договорились — сматерится — рубль. До десятки в день “зарабатывал”, а свое продолжал, ну, бог с ним. Как-то я понимала, что он и в беде будет такой, как говорят, в разведку с таким не пойдешь. Ладно. Спасательные круги, пояса пробковые были, но шлюпку разбило снарядом. Николая Николаевича уложили так, чтобы не утонул, надели несколько спасательных поясов, круг. Короче, поясов не хватило. Одного. Как увидел это наш матершинник — хвать у меня из рук пояс — и за борт. Ладно, я плаваю хорошо, с детства наученная. Отец у меня был инвалид еще той войны, Георгиевский кавалер, но мужик боевой, всех нас, детей, с четырех лет научил плавать. Я говорю — плыви, я сама доплыву. Поплыли мы к лодке — она качается, матросы нам машут. Подплыли, сбросили нам концы, помогли достать боцмана, он уж и не стонал.
Но и тут, когда я схватилась за конец, этот “К” выхватил его у меня, да еще и сматерился рубля на три... Он и потом, на лодке, когда нам выдали американцы что переодеться, забрал у меня маленький костюм — сам-то невелик — не досталось мне американской морской робы. Хорошо, там один дал мне макинтош и все белье, хранила я его долго...

Всем видом своим показывая вежливое извинение за ошибку, капитан первого ранга Чэппл велел команде разместить извлеченных из воды русских с так успешно потопленного им сейнера № 20. Разместили спасенных в носовом торпедном отсеке — все торпеды “Пермит” за время длительного своего боевого плавания израсходовал. Куда и насколько успешно — об этом он доложил своему командованию. Кстати, командованию было известно, что одна из лодок союзников утопила в Цусимском проливе и русский транспорт “Ильмень”... Но был ли там героем Чеппл или другой капитан мне, пишущему эти строки, не известно.

“Пермит” был по-американским меркам вполне оборудован, удобен для проживания и боевой работы команды, состоявшей из полсотни человек. Русское пополнение взяли на довольствие, переодели, уложили в освободившиеся места для выпущенных боевых сигар. Капитан Николай Степанович Трошкин распорядился всем девчонкам располагаться на верхних местах, а мужчинам — внизу. Этот распорядок не нарушался во все время плавания, продолжавшегося десять суток. Когда прошли пролив Лаперуза, то на выходе едва не наткнулись на постоянно дежуривший там японский сторожевик. Тот сразу заметил след от перископа и ринулся в сторону лодки. Чэппл сделал маневр и залег на дно пролива. Сторожевик крутился над “Пермитом” несколько часов, затем ушел. Потом запустил моторы и “Пермит”. А в госпитале подлодки в это время корабельный врач пытался спасти боцмана. Ему сделали несколько операций, переливаний крови, но слишком тяжелы оказались раны. В последние минуты жизни Николай Николаевич бормотал имена своих дорогих Нинульки, Вовки, Вити, Верки, потом затих с освобожденной улыбкой на посеревшем от потери крови лице.

В Охотском море лодка всплыла. Командир ее попросил Трошкина подняться на верх. Вся команда сейнера № 20 выстроилась от рубки к носу лодки, от рубки к корме протянулась цепочка американцев. Боцмана зашили в брезент, положили перед рубкой, сверху накрыли американским и русским флагами. Свой флаг Николай Трошкин успел обмотать на себя перед тем, как прыгнуть в воду.

Чэппл склонил рыжую голову, пробормотал слова извинения. Мало кто из русских понял, что он там сказал в свое оправдание. Потом заговорил Николай Трошкин.

— Друг наш, батя наш, боцман наш Николай Николаевич, — сказал он. — Мы не смогли защитить тебя, прости. Была бы здесь твоя Люба, детки твои, они бы сказали этим красавцам... Прости, — голос его сорвался.

По команде Чэппла трое парней из американцев дали три очереди из автоматов в пасмурное небо. Боцмана опустили в море, груз быстро потянул его ко дну. Теперь они были не так далеко друг от друга — Ваня Куканов, затонувший вместе с горящей “Двадцаткой”, и Николай Казаков, батя, отец, любимый в команде “Чапай”.

А далее состоялся обычный рейс. Командир лодки передал о потоплении судна кому полагается, и уже 12 июля 1943 года, то есть через три дня после трагедии, государственный секретарь США Хэлл сообщил временному поверенному в делах СССР в США Андрею Громыко, что подводная лодка “Пермит” потопила по ошибке советский сейнер, приняв его за японский. Хэлл выразил сожаление от имени государственного департамента и военно-морского министерства США в связи со случившимся. То же сделал и Президент США Ф. Рузвельт, в личном послании к Председателю СОВМИНА И. Сталину.

А на подводной лодке между тем шла обычная военно-морская жизнь, американцы помаленьку-полегоньку знакомились с теми, кого они недавно хотели послать на корм рыбам. Даже в шахматы играли, причем капитан Трошкин неизменно обыгрывал здоровенного, но, как видно, не очень “вострого” Чэппла. Он спросил его, куда намерены американцы доставить его с командой. — В Датч Харбор, на Алеутах, разумеется, куда же еще, — сказал Чэппл.
— Не пойдет, — так же энергично возразил Трошкин. — Давайте-ка везите нас домой, хватит нам гостить.

— Не могу, сэр, поступила команда...

Да, когда находишься в вынужденных “гостях” — выбирать не положено.
Так или иначе, в конце июля пришли в Датч Харбор, оттуда — в Акутан, где в те годы бункеровались советские суда, совершавшие “огненные рейсы” за товарами Ленд-Лиза в Америку. Там определили часть спасенных на пароход “Сергей Киров”, однако, вскоре их оттуда сняли, потому что “Кирову” предстояло идти в северный конвой. Не раз потом вспомнят моряки сейнера, как сердились, что не удалось им остаться на “Кирове”. “Сергей Киров” ушел в Мурманск, вошел в состав конвоя и был затоплен бомбардировщиками немцев...

Спасенных доставил во Владивосток пароход “Днепрострой”, тот самый, кстати, который в феврале этого же года подобрал в Цусиме тонущих моряков “Ильменя” и доставил их в США.

— Уже 4 августа 1943 года мы оказались дома, — сказала мне Любовь Васильевна Волкова, рассказывая о своей эпопее в помещении писательской организации. Невеселым было наше появление в родном городе. Пришли родные боцмана — нам приказали не говорить при каких обстоятельствах он погиб. Сколько ни плакала жена, дети, так никто им и не сказал. Куда исчез? Неизвестно, в свое время узнаете.

Все, кто был на сейнере, дали в соответствующих органах подписку, что будут молчать, как рыбы о том, где, при каких обстоятельствах произошла трагедия. Власти не хотели, чтобы врагу стало известно, что Россия основательно готовится к войне с партнером Гитлера императором Хирохито.
—А потом начались допросы команды, — рассказывает Любовь Васильевна. — И наган на столе, и угрозы, и вызовы ночью.
— Почему те погибли, а вы — нет?
— А почему девчонки жили с американцами?
— Потому что в одной лодке. Мы — в отсеке, они в отсеке.
— Но вы сожительствовали!

Потом “оказалось”, что кроме замужней Таси Гоголь все остальные девчонки — девственницы, Тася так и закричала следователю, взбешенная его ухмылками:
— Да проверьте, проверьте, они даже не понимают, что значит “сожительствовать”! В конце концов, разобрались. Все пошли по местам своей работы, а радистка Близнюк — на пароход, один из тех, что ходили в Америку. И плавала всю войну. И после нее. А теперь — на пенсии, но все это время потратила на то, чтобы добиться увековечения памяти погибших при потоплении “Пермитом” “Двадцатки”. Где только не побывала! В конце концов добилась. Я разговариваю с ней, ветераном тех далеких лет — седая, из поколения тех девушек, которые не торопись стать моделями. Желаю ей здоровья, уверяю, что напишу как могу, чтобы помнили и ее и ее товарищей...

От автора

Кроме интервью с героиней этого рассказа, я пользовался документами архивов и очерков корреспондента “Владивосток” Евгения Шолоха.